Андре Бьёрке - Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца]
Сестра покачала головой, ушла и тут же вернулась.
— Он, наверное, увидел пугало. Когда ты уехал на танцы, я собрала немного старого тряпья — твою ужасную кепку, старую куртку и пару штанов, а дети приколотили перекладину к жерди. Кто бы мог подумать, что Вильхельму вздумается гулять среди ночи и он не сможет отличить собственного зятя от огородного пугала? Понял теперь, на что ты похож? Члену правительства, пусть даже социал-демократического правительства, не обязательно одеваться, как бродяге. Посмотри на министра иностранных дел! Он похож на человека и выглядит как настоящий государственный деятель!
— Посмотри на премьер-министра! — парировал Министр.
— Ему идет любая одежда. С его-то телосложением!
— Телосложением? Что ты можешь знать о его телосложении?
— Ну ладно! Тогда посмотри на министра обороны! — сделала отвлекающий выпад жена.
— Посмотри на Стрэнга! — проворчал Министр и заявил, что плевать он хотел на вишневое дерево, если птицы расклюют его любимую клетчатую кепку. Что ж, ответила ему сестра Маргарета, если он разденет пугало, пусть садится на дерево сам, еду ему будут приносить дети.
— Какое хорошее лето! — восторженно прокричало еще одно разбуженное дитя в пижаме. — Сначала помирают все тети, папу посылают в нокаут, дядя отбрасывает коньки, а папа с мамой ругаются…
Я чувствовал, что еще слишком слаб, и у меня нет сил выслушивать семейную склоку, пусть даже и на самом высоком государственном уровне, и попросил проводить меня в мою комнату, где сразу принял снотворное и несколько укрепляющих желудок таблеток. Раздеваясь, я мысленно прошелся по событиям каждого из проведенных мной на Линдо дней и так разволновался, что пришлось выпить еще по одной пилюле того и другого лекарства.
Заснул я не сразу, и прежде чем попасть в объятия спасительного Морфея, немного поразмышлял о характере хозяина дачи — моего зятя. Наверное, человек, обладающий состоянием в сотни миллионов крон и не желающий обеспечить своей семье и гостям никакого иного элементарного удобства, кроме сырой, дырявой, построенной еще во времена его детства хибары, вполне заслуживает, чтобы его называли сентиментальным шутом, если не сказать хуже. Осознание истины, как и всегда, явилось позже, когда в спальню сквозь шторы стал просачиваться свет зари. Как-то неожиданно с пугающей ясностью я вдруг понял, что мой зять — сумасшедший. Абсолютно ущербный и неизлечимый сумасшедший тип.
В пятницу, когда разыгрался последний акт этой драмы, я спал долго и вышел только к обеду.
К Министру было не подступиться, он огрызался на все вопросы, а после обеда заперся в библиотеке и долго разговаривал по телефону. Потом он отправился на пепелище осматривать место, где стояла уборная министра юстиции, правда, не раньше, чем получил соответствующее разрешение от полиции. Все неучитываемые передвижения за пределами собственных участков были отныне запрещены. Дело зашло далеко, бесцеремонный убийца посадил под замок всех. И мы сидели изолированные от мира на своих дачах под защитой, или, вернее, под наблюдением, едва ли не самого большого скопления полиции в одном месте за всю историю нашей страны.
Дождь наконец пошел, он моросил за окном серой и унылой пеленой. Министр отправился в свою экспедицию один. О том, чтобы сопровождать его, не могло быть и речи. Вместо этого я удобно расположился в библиотеке, собираясь спокойно скоротать время в обществе «Древних народов Вавилона», которыми последнее время непростительно пренебрегал.
Однако к чаю на даче появился неизвестно откуда вынырнувший Бенни Петтерсон. У него было серое от недосыпания лицо. И он был явно недоволен собой. Бенни сообщил мне, что начальник полиции уже находится на обратном пути из Японии, расследование зашло в тупик, и он не знает, какую из линий следствия разрабатывать дальше. Так что дело, вероятнее всего, скоро передадут центральной криминальной комиссии по делам об убийствах. Министр, как я понял, посчитал излишним делиться с Бенни своими открытиями, и я счел за лучшее тоже не посвящать его в смутные догадки моего зятя. Допрос Барбру Бюлинд, устроенный ей по поводу посещения тетушки в вечер убийства, тоже ничего ценного не дал, а Кристер Хаммарстрем по-прежнему молчал, скрывая то, что видел или слышал от Евы до того, как она стала очередной жертвой убийцы. И вот теперь ученик пришел просить помощи у своего старого учителя.
— Вы не могли бы, магистр, поговорить с ним? Вам люди доверяют, вам они открываются. Я заметил это еще в школе. А меня он боится, и это сковывает его на допросах. Он обычно с ужасом, словно не верит собственным глазам, подолгу смотрит на меня как на привидение. Мы вывезли его на прогулку сегодня утром, чтобы он немного расслабился, но это не помогло. Поговорите с ним, магистр, попробуйте его разговорить! Может, вам он расскажет все, что знает, не соображая даже, что говорит?
Не буду отрицать, столь высокая оценка моих человеческих качеств мне, конечно, польстила. И хотя на удачу я особых надежд не питал, я все же пообещал ему сделать все, что смогу. Положение обязывало не упускать даже малейшей из возможностей. Внутренне я еще не верил, что разгадка у Министра в руках.
Поэтому через какое-то время я уже плелся по мокрой дорожке парка к дому профессора. Мое сопровождение осталось у калитки, но на своем очень коротком пути до входной двери я успел заметить мелькание пяти или шести серых плащей за клумбами и грядками. Не меньшее их количество скрывалось, наверное, за деревьями и кустами. Полицейский в форме постучал в дверь и, когда, порядочно промешкав, профессор открыл дверь, доложил ему о моем визите.
Я остался с профессором наедине. Нет, далеко не всегда худший удел выпадает мертвым. Кристер Хаммарстрем пока что избежал смертельной пули или физического уничтожения. Но это был не человек, а человеческая развалина, живой труп. Его руки дрожали, как у перенесшего инфаркт больного, а лице сохраняло подобие живого, только благодаря искажавшему его черты нервному тику.
Мы уселись у окна. Ветер снова стих, и залив лежал ровный и серый, как надгробная плита. С моря доносилась мегафонная перекличка судов, толстыми перекатывающимися валами надвигался густой туман. Скоро он навалится на берег и похоронит под собой дома и людей…
Просидев у него с час, я собрался уходить. Я говорил ему самые обычные каждодневные вещи, а он молчал. И я не знал, слушает он меня или нет. Но я решил ни о чем его не спрашивать. Он либо заговорит по собственной воле, либо не заговорит вовсе. Пусть другие задают ему вопросы, допрашивают, давят на него — этот путь не для меня. Скорее всего, он слушал, ничего не воспринимая из моих слов, хотя звук голоса и сознание близости другого человека действовали на него успокаивающе. Всякий раз, когда я умолкал, беспокойство снова овладевало им. Он отводил взгляд с окна, моря и тумана, его глаза начинали бегать по комнате, его сильные руки, словно борясь друг с другом, сцеплялись пальцами, дыхание учащалось и становилось беспорядочным.
